«Все мы вышли из гоголевской «Шинели»... Сей знаменитый пассаж (правда, до сих пор неясно  кем придуманный:  Достоевским  или все – таки  Тургеневым?) я полагаю,  приличен юбилею  писателя.

                                               МОЙ    ЛЮБИМЫЙ    ПИСАТЕЛЬ

Обычно редко у кого  бывает один  самый любимый писатель, их, безусловно,  всегда несколько. Так и у меня. Но в числе самых любимых писателей, конечно,  Николай Васильевич Гоголь. А как можно  по – другому?!

Известно,  что творческий гений не всегда соответствует идеальному характеру, скорее  наоборот. И о книгах Гоголя, и о его невыносимо трудном характере написаны сотни томов, и что – либо добавить дилетанту  трудно.  Но тут я вдруг вспомнила свое школьное детство и задумалась: почему мы – школьники -  столь подробно изучали, конспектировали,  писали сочинения о  «Ревизоре», о героях  первого тома «Мертвых душ» и так поверхностно, я бы сказала,  галопом,  «проходили» второй том тех же душ?

Взяла  именно этот том, внимательнейшим образом перечитала и все поняла! Да ведь  такое в оные  годы не то чтобы изучать – печатать было опасно! Это же все про нас вчера. И самое главное – сегодня тоже!

                                               *   *   *   *   *

В 1828 году, окончив  Нежинскую гимназию, томимый  желанием послужить  Отечеству, Гоголь уложил на дно чемодана свою идиллию  «Ганс Кюхельгартен»,  «Книгу всякой всячины, или  Подручную  энциклопедию» и отправился завоевывать Петербург.

Поэма была издана, но тут же (после нескольких весьма кислых рецензий) самим    Николаем Васильевичем и сожжена.  «Энциклопедия», куда Гоголь вписывал малороссийские словечки, вирши и припевки, пригодилась, когда он стал писать повести  о родной Украине.

Первая книга Николая Васильевича вышла в свет осенью 1831 года. С первого до последнего слова, «Вечера на хуторе близ Диканьки», проникнуты неизбывной любовью автора к своему  народу,  веселостью, блестящим и тонким юмором. Разве возможно читать их  без искреннего смеха?

Гоголь становится известным, даже знаменитым. «Арабески» и «Миргород» укрепили его славу, и он приступает к  работе над «Ревизором», параллельно  обдумывая «Мертвые души».

Гоголем восторгаются, ему завидуют; его ненавидят и любят.  Николай Васильевич принят в лучших домах, им зачитываются. В истории  отечественной литературы начинается новый период – гоголевский, а в душе самого Гоголя, «комического писателя», «сатирика», происходит колоссальная работа, результат которой для многих  стал полной неожиданностью. Поговаривают даже, дескать, Гоголь «тронулся»...

Нет, Он не тронулся, Он,   всего лишь, пристально вгляделся внутрь  себя, Он задался вопросами простыми и обычными: о человеке, о его душе, о жизни  и смерти. Гоголь, как никогда,  много работает и совсем не ищет поверхностных ответов.

«С этих пор, - писал он в своем дневнике, -  человек и душа человека сделались, больше чем когда – либо, предметом наблюдений. Я оставил на время все современное; я обратил внимание на узнанье тех вечных законов, которыми движется человек и человечество вообще (...) и на этой  дороге (...) я  пришел ко  Христу, увидевши,  что в Нем ключ к душе человека и что еще никто из душезнателей не всходил на ту высоту познания душевного, на которой стоял Он. Поверкой разума поверил я  то,  что другие понимают ясной верой и чему я верил дотоле как – то темно и неясно».

Ничего невероятного и даже удивительного в этих переменах  не было, но речь шла  о знаменитом писателе, вознесенном на вершину успеха и славы, который вдруг решил уйти в  монастырь, объявив, «что нет выше удела на свете, как звание монаха».

Многим казалось: Гоголь болен...

Белинский взбесился  и горевал, что в своей «статье о гнусной  книге Гоголя» не мог, «зажмурив глаза, отдаться своему негодованию и  бешенству».

Бешенству он отдался вполне, когда писал Гоголю из  Зальцбрунна. Распаленный ненавистью, он ругался и намекал на сумасшествие  Гоголя...

Однако  суть  спора  я вижу  не в личных отношениях писателя и критика, здесь все значительно сложнее -  она в  их отношении и мировоззрении  к будущему России.

Для Гоголя оно немыслимо без Бога и любви, для Белинского – без прогресса и внешней благопристойности.

Бесцеремонные последователи «неистового Виссариона» воплотили в жизнь его бред, и действительность, а мы тому свидетели,  превзошла самые страшные фантазии.

После «Выбранных мест...»,  Гоголь, кроме второго тома «Мертвых душ» и «Авторской исповеди», практически ничего не писал.  В этот период  он стремился к христианской жизни.

 Зимой 1848 года Николай Васильевич совершил поездку к гробу Господнему в  Иерусалим,  сблизился с духовенством, несколько раз посетил  Оптину  Пустынь, а его физические силы  таяли с каждым днем. «Дряхлею телом, - писал он, - но не  духом.  В духе, напротив,  все крепнет и  становится  тверже». И не раз повторяет:  «Здоровье духа моего довольно крепко».

Удивительно, но его не понимают, его не слышат;  к нему относятся, как к «гениальному человеку, у которого что –то  тронулось в голове...      Вся Москва, - писал И. С. Тургенев, -  была  о нем  такого мнения».

Многие из нас, слава Тебе Господи,  действительно вышли из гоголевской «Шинели», а если  бы  иначе, то сегодняшнее наше положение было значительно  печальнее, но а смысл и суть духовного рождения её гениального создателя нам и нашим потомкам, вероятно,  еще предстоит осознать и понять.

                                                                       Татьяна  Кулик,

                                                                       Член союза писателей России.

В этом юбилейном году мы отмечаем  200 - летие  со дня рождения Николая  Васильевича  Гоголя, и сегодня хочется поговорить  о нем, как о духовном  писателе и религиозном  мыслителе.

ГОГОЛЬ   И    СТРАШНЫЙ    СУД

В семье  Гоголей – Яновских, как  вообще во многих  шляхетных  украинских  семьях той эпохи, жила традиция семинарской образованности. Отец писателя, Василий Афанасьевич, учился в Полтавской семинарии, дед, Афанасий Демьянович, вышел из стен  Киевской академии, через которую в свое время прошли и некоторые  дальние предки писателя. Среди родственников Николая Васильевича,   не мало и  священнослужителей.

При всем том, будущий писатель не получил сколько – нибудь серьезной богословской подготовки. Лишь в самые  последние годы жизни он попытался восполнить этот пробел. Но ни богословские  доктрины, ни  книжная  премудрость не  сыграли существенной роли в формировании его религиозности.  Определяющими  факторами были импульсы совсем иного, внутреннего  толка, относящиеся скорее к  области эмоций, а не ума, подсознания, а не сознания, веры, а не учености, - это  страх и искусство.

Страх  у писателя зародился еще в глубоком детстве, и это будет понятно,  если учесть, в какой  атмосфере  рос маленький  Никоша, так ласково звали  будущего писателя в семье, где вся атмосфера   была пронизана повышенной  религиозно  - мистической  набожностью, «монастырским смирением и послушанием». Главная роль в  этом принадлежала  бабушке, Татьяне Семеновне и маменьке, Марии Ивановне.

В доме царила искренняя вера в то,  что все  течение семейной жизни, любое её событие – от романтической встречи будущих супругов до появления на свет  их сына Никоши – предопределено  участием Божественного  Промысла. Вся семья, тщательно, до мелочей,  соблюдала религиозные правила, обряды, обычаи. Никогда не нарушался  ни один пост, отмечались все церковные праздники. Всей семьей,  причем по возможности пешком, посещались  близлежащие святые места, монастыри.  Полюбился и хутор Диканька,  в  церквушки которого  находился чудотворный образ святого Николая, в честь которого, кстати, и получил свое имя Никоша.

Однако, у  мальчика, религиозное чувство пробуждалось  медленно и  затрудненно, хотя, казалось бы,  с самого  рождения его носили, потом водили в храм Божий. Он еще долго ничего не понимал и не чувствовал, окружающее не трогало его, душа оставалась сонной,  бесстрастной. Впоследствии, уже взрослым человеком, Николай Васильевич в одном из писем  к матери, признавался: «... Я ходил в церковь потому, что мне приказывали, или носили меня; но стоя в ней, я ничего не видел кроме  риз, попа и  противного  ревения  дьячков».

И вдруг – ослепительная вспышка, мощное эмоциональное  облучение, потрясение.

«... Один раз, - читаем в том же письме, - я живо, как теперь,  помню этот случай. Я просил вас рассказать мне о Страшном суде, и вы мне ребенку так хорошо,  так понятно, так трогательно  рассказали о тех благах, которые ожидают людей за  добродетельную жизнь, и так  разительно, так страшно описали вечные муки грешных, что это потрясло и разбудило во мне всю  чувствительность. Это  заронило и произвело  впоследствии во мне самые высокие мысли».

В Украине представление о Страшном суде издавна обладало особым, едва ли не магическим воздействием на души людей, на их мироощущение и настроение. Я не хочу брать на себя смелость и судить о причинах подобного явления, скажу только, что они кроются, вероятно, в каких – то еще  не понятых нами, слабо изведанных глубинных особенностях национально – религиозного сознания, которому присуще обостренное стремление к предельно  наглядному нравственному уроку, зримому  воплощению  идеи возмездия за грехи, торжества справедливости.

Детское потрясение Николая Васильевича сохраняется на всю жизнь, переходит в гнетущий страх перед непостижимостью окружающего мира, перед мистической тайной бытия и небытия  человека, его страданий и смерти. Время от времени этот страх  всплывает из глубин  подсознания, и тогда вдруг является  серенькая  кошечка, предвестница скорой кончины Пульхерии Ивановны, таинственный портрет ростовщика, «страшный  фантом», загубивший талант и жизнь художника  Черткова. Или -  возникают фантасмогорические видения  несчастного  Поприщина, и мы слышим его душераздирающий вопль, мольбу о спасении, о материнской слезинке над больной головушкой...  И тогда, от незримого присутствия рядом какой –то «чертовщины», от вечной  изнурительной борьбы с кознями лукавого, обостряется ощущение душевного дискомфорта

Тема Страшного суда как неотвратимого наказания за грехи становится  одним из лейтмотивов гоголевского творчества, причем она варируется не только  в сюжетном, а и в смысловом плане, обретая разные, подчас неожиданные интерпретации. Таков, например,  в «Страшной мести» взгляд на проблему мщения, на несовершенство, нравственную ущербность суда человеческого  по сравнению с  судом  Божьим. Таковы угадываемые под оболочкой героики ужас и смятение перед картинами массовых  кровопролитий, разгула ненависти и жестокости, перед тем неслыханным, нечеловеческим, пусть даже и праведным, «страшным судом», который вершит отец над сыном в  «Тарасе  Бульбе».

Во всем творчестве великого  писателя вроде бы  и нет прямого обращения к теме Страшного суда, но свое опосредованное  выражение она нашла в пронизывающих  предчувствиях, в томящем страхе перед «загробным  величием» и предстоящим ответом за все то, что вольно или невольно содеяно  в жизни.

А жизнь – это ведь  прогулка, на которую нас отпустил наш Небесный Отец, и когда мы вернемся домой, то вернемся к Нему, и  Он спросит с нас  за все, что мы делали на   прогулке.

                                                                       Татьяна   Кулик,

                                                                       член союза журналистов России.